Статьи

23_0001
Бычкова Н. А. Как жили ваши бабушки и прабабушки: Воспоминания 

Бычкова Н. А. Как жили ваши бабушки и прабабушки: Воспоминания / Публ. [вступ. ст. и примеч.] В. М. Боковой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2001. — [Т. XI]. — С. 410—443.

«23_0001_1
Маменька-покойница в Козлове родилась, в Козлове до замужества и проживала. Дед-то мой из купечества был, обеднел только, совсем разорился. Детей у него шестнадцать человек было: шесть сыновей да десяток девчонок. Троих Господь прибрал, тринадцать в живых осталось. Пятерых девок удалось с рук сбыть, мать шестая была. К этому времени деду совсем в торговле не повезло, беда, да и только. Заневестились дочери, а женихов не находится. Потому, для своего звания, для купеческого — капиталов нету, а мужику белоручки не нужны, значит, к черной работе не приучены. Сами знаете, какая работа у мужика. Всякие там рукоделия, да что псалтырь разобрать сумеет — ни к чему. Маменьку только на 29 году просватали.»
«23_0001_2
Отец-то мой из крепостных был, вольноотпущенный помещицы Косогорской, в Мценском уезде поместье было, Орловской губернии. Как заболела барыня, почуяла кончину, всем крепостным волю дала. После смерти ее наследники больно ругались: “По миру, — говорят, — нас она пустила”.»
«23_0001_3
Барыня-то добрая была — отец рассказывал, а кругом лютые господа были. Отца моего ценила и уважала, управителем имения сделала. Талантливый был батюшка-покойник, сметливый мужик, хотя и не грамотей. Грамоте ни в зуб не знал, да на что она ему и нужна была, грамота-то? На то конторщика держали. Счета там какие — все в голове имел.»
«23_0001_4
Маленьким еще мальчонкой папеньку покойного из деревни на барский двор взяли. В казачки. Мать его, бабушка моя, стало быть, выходит, ревмя ревела, сына провожая. Сладкое ли дело в барских хоромах на побегушках быть? Всяк тебе хозяин, и никогда покоя нету. К этому времени у бабки несчастье случилось, мало того, по моему отце очень убивалась, а тут ушла барщину править, а младший сыночек, Прохором звали (двух годов не было) потянулся за щами, да весь горшок на себя и перпрокинул. Умер мальчишечка.»
«23_0001_5
Ну, значит, просватали маменьку. Жених-то ей впору в отцы годился, вдвойне старше был, да и притом вдовый. Пил очень. Сам отец про себя рассказывал, да и люди говорили — испортили отца, травой какой опоили: до тридцати пяти лет вина в рот не брал, а тут запил горькую. Сам-то с того как мучился, а слаб был на вино очень. С зависти это его люди, больно везло ему во всем. Говорили, первую жену в пьяном виде в могилу свел. Маменька плачет, убивается: “Не пойду за него, лучше век вековушкой буду”. А бабушка-покойница (Царство ей Небесное) сама с маменькой слезы проливает, видно, жалеет, да как не жалеть — дочь родная (хоть и десяток у ней дочерей-то), всячески ее упрашивает, уговаривает:»
«23_0001_6
— Выходи, — говорит, — за него, за тобой, — говорит, — еще четверо идут. Ты, старшая, не пойдешь замуж, им в девках из-за тебя оставаться.»
«23_0001_7
А раньше ни-ни младшей сестре наперед старшей к венцу идти. Сестры со слезами умоляют: “Нам из-за тебя пропадать, в девицах век коротать”. А к слову сказать, лицом из них никто не вышел. Ни Фиозва, ни Феоктиста, ни Алевтина с Музою — тетки мои. По календарю имена давали, в какой день родился, тем святым и называли. Мать Лидией звали, имя редкое тогда было и красивое.»
«23_0001_8
Ну, потужила, потужила маменька, да как быть: у отца родного век на шее не просидишь. Пошла к венцу. Конечно, и обидно было. Старый, да вдовый, и еще крепостной бывший. А хоть и не из благородных она сама-то, да все как-никак купеческая дочка. Французскому обучена даже была, а одну сестру ее у учителя танцам учили. Потому, всем все сразу не к чему. Кого чему. Рукоделия всяческие женские знали, конечно, по хозяйству тоже, не то, что теперь, ничего по дому не умеют. А тетки мои, все четыре, что матери были моложе, так в девицах и остались, опять-таки купцов не нашлось, а мужику на черную работу изнеженных брать страшно. Рукоделием промышляли, при родителях жили, а кто у замужней сестры. И дожили все мои тетеньки до восьмидесяти лет, да и за 80 перевалили. Очень долговечные все в нашей семье. Купцы-то, у коих дети не жили, в честь теток имена новорожденным давать стали. Знала я одну Фиезвочку, ничего жила, может, и теперь еще жива, коль в мою тетеньку пошла.»
«23_0001_9
Маменька любила про родной Козлов вспоминать, как ей в девичестве жилось. Козлов в ту пору большой город был, хороший. 7 церквей, 2 монастыря, дома каменные. Училище уездное было, 35 тысяч жителей.»
«23_0001_10
В Козлове в то время девицы все больше рукоделием занимались, из купечества там небогатого, или из мещан. А уж первой рукодельницей у них Груня слыла, не девка, а клад была, кружево ли тончайшее сплести, гладь ли, бисером, золотом вышить, — никто по работе с ней спорить не мог, потому, говорят, лучше всех свое дело знала. Как царь-то, Николай Павлович, с царицей в Козлов приезжали, она, Груня, пелену золототканую подносила своей работы. Вот какая рукодельница была. А, смешно сказать, почти без рук родилась. Груня-то маменьке-покойнице троюродной сестрой приходилась. В семье девятая по счету была. Мать-то ее с ней долго мучилась, как родила. Бабка как взглянет на новорожденную, да как ахнет. А сама потихоньку отцу шепчет: “Неси, — говорит, — ты ее, батюшка, скорей с глаз долой, пока жена твоя не видала. Девчонку-то, — говорит, — бес пометил”. Ну, значит, схватил отец дочку, да в сенцы. Глядит, а у нее пальцы все перепонкой затянуты, чисто как у гуся. Что делать?.. Люди небогатые — куда такая»
«23_0001_11
нужна, какая из нее работница выйдет? Отец долго думать не стал, взял нож кухонный, поточил, да всю ей перепонку промеж пальцев и прорезал. Паутинкой обложил, тряпками перевязал, и какая девка хорошая вышла, первая по рукоделию слыла… Какие там дохтора! Один на весь город был, да и то все больше пьяный валялся, когда в картишки у помещиков не играл. Бабки и лечили. Да тогда и народ меньше болел. Каленый народ был. Своими все средствами. Уж ежели очень плохо станет, за бабкой бегут, да за попом. Травами пользовались, а то больно простыл, ломота (грип, по-нынешнему, приключится) — пошел в баню, попарился — как рукой сняло. Либо с уголька спрыснут, от сглазу1. Ладонки разные тоже носили, чтоб не болеть, значит, помогает. А то просто на Бога, что Бог даст: выздоровел — хорошо, а помер — Его святая воля.»
«23_0001_12
Государь-император Николай Павлович с супругой Александрой Федоровной да дочкой Марией Николаевной в Козлов приезжали2. Дом им самый лучший отвели, празднество в их честь устроили. Звонили во всех церквах, да город вечером плошками разноцветными украшали. Маменька в ту пору совсем молоденькая была. Царь поехал, не знаю, чего там осматривать, а царица с великой княжной, благо погода хорошая стояла, на балкончик вышли. Известно, собрался народ — поглазеть. Государыня-матушка милостиво со всеми разговаривает. Мария Николаевна (малюточкой еще была) ребятишкам сласти кидает. Вдруг, как ветер подует, платья-то широкие носили, юбка-то как у царицы поднялась, а юбок под низом на ней шелковых красных две аль три штуки надеты. Бабы-то как заохают: “Матушка-царица вся как есть в сафьян обтянута!” Маменька ну и смеялась! Энтакую штуку сказать!»
«23_0001_13
Уж я вам говорила, что Козлов в ту пору не плохой город был. Как же, и помещики свои дома в городе имели. Наезжали по зимам. Балы, вечера давали на святках и на масленой. Хорошие дома, богатые. Князь Голицын под самым Козловым жил. Богач страсть какой. Все о родном городе заботился, церкви подновлял, домов настроил, денег много жертвовал на сирот там, да на бедных. Чтили его очень и побаивались.»
«23_0001_14
На масленой, бывало, народ веселит. Сани в два яруса соорудить велит, сам сядет под низ, на коврах развалится, а на верхушку песельников ряженых из своих крепостных посадит. Так и ездит по всему городу. Песельники песни орут, на разных инструментах играют. Понятно, народ за ними валом валит. Так всю масленую и катаются.»
«23_0001_15
А у самой базарной площади так вроде бульварчика что-то было, ну, вздумал князь этот самый бульварчик приукрасить. Статуи голые поставили с обеих сторон. Оно, конечно, красиво, даже очень получилось, да вот беда: едут мужики из деревни на базар — лошадь стой, сам слезает, да ну к статуям кланяться и молиться. “Богов, мол, понаставили”. Одно искушение: стоит на коленях и крестится. Грех, да и только. И ни один поп князю сказать не решается, потому князь — сила. Неизвестно, как еще взглянет: мне, дескать, никто не указ. А оставить так тоже нельзя, идолам поклоненье-то. Уж окольными путями там, не то до губернатора, не то до архиерея довели. Убрали статуи.»
«23_0001_16
Конечно, помещиков кругом не мало было. Были и лютые, людей до смерти засекали, измывались по-всякому, а другие и ничего — добрые, терпеливые. Только добрые-то редко попадались, уж так всегда на свете.»
«23_0001_17
Под Козловым тут у одних тоже именье было. Не из богатых, а ничего жили. Старик отец хоть и в очень преклонных годах был, а все ж таки сам хозяйство вел, дочка ему помогала (сам он вдовый был). Сыновья с им не жили, не то в Москве, не то в Петербурге, а кто в Тамбове находились по службе. Дочери разъединой вольная волюшка была дана. И по энтой самой волюшке она над крепостными своими что хотела творила.»
«23_0001_18
Особенно доставалось горничной ейной, Акульке. Уж так ее унижала Машера (Машерой ее родные звали, Марья по-нашему, по-простому). Наплюет, бывало, грязь всякую разведет,»
«23_0001_19
да зовет ту: “На, убери!” Встанет, руки скрестит на груди и смотрит, улыбается, чисто ли. Мало того, простите меня, заставляла с собой в уборную ходить, рук своих барских марать не хотела. “Я, мол, не могу, меня претит, а ты, холопка, на то и создана, чтобы за барами прибирать”. Ну, раз тоже и прорвало холопку. Та ей в тряпку булавочку сунула, да булавочкой-то провела. Вскрикнула барыня, заохала: “Чтой-то?” — говорит. А Акулька и отвечает: “Не могу, мол, знать, по нечаянности”. — Я тебя, такая-сякая, на конюшне засеку, в дальнюю деревню сошлю!..»
«23_0001_20
Постращала-постращала, да на сей раз жаловаться не пошла, стыдно, верно, стало. Обыкновенно чуть что — бежит к отцу: “Так, мол, и так, накажи ее, мерзавку”. Барин был не злой человек, да уж говорила я, дочке единой ни в чем отказу не было. Только никому не сказала, что с ней Акулька сотворила. И с той поры ни-ни, без Акульки обходится стала. Выучила ее Акулька.»
«23_0001_21
Тут в скором времени Машерин дядя приехал, помещик Баженов, Иван Андреевич, богатей, именье в три тысячи душ под Тамбовом. Сидят раз в саду, чаи распивают. Акулька тут же за столом прислуживает. Машера ее и так, и сяк задеть старается: то, мол, да не так, не хорошо. Наедине-то в покое оставляла, побаивалась, видно, как бы опять на булавочку-то не напороться, а при других, чужие ежели особенно, — рады стараться. Дядя сидел, сидел, да вдруг и говорит: — Продай, — говорит, — мне, Машера, Акульку, иль обменяй на кого. Тебе, — говорит, — видно, она не по нутру пришлась.»
«23_0001_22
А Акулька-то Машерина собственная была. Машера подумала, да согласилась. Рада от Акульки избавиться. Дядюшка-то и увез с собой свою новую крепостную душу, а в скором времени на свадьбу позвал — женится помещик Баженов на своей холопке, девке Акульке. Стала она Акулиной Амельяновной, владетельницей трех тысяч душ. Машера-то из себя выходила: — Как же так, — говорит, — ведь я должна ее теперь тетенькой звать, ручки у ней целовать, у хамки!»
«23_0001_23
На свадьбу не поехали, ни Марья Антоновна, ни ее отец. А Акулина Амельяновна в почет и уважение вошла. И хоть лицом некрасивая была, ну прямо некрасивая, черная такая, да характера доброго, отзывчивого.»
«23_0001_24
Слышала я, многие так девки крепостные барынями становились, свою же братию били и притесняли, со свету белого сживали. Забывали о своем о прежнем положении, лютели с каждым днем на человеческой крови. Про Акулину Амельяновну того сказать нельзя. Пальцем никого не тронула, ласкова со всеми, приветлива, ангел, а не человек была. Грамоте понемногу обучилась, по-французски сказать умела, чтоб перед мужниными гостями в грязь лицом не ударить.»
«23_0001_25
Барыни-то окрестные сначала ох как на Акульку косились, да хлеб-соль, приемы радушные дело сделали, притом же муж ейный Иван Андреевич богач во всей округе, да с князьями, с графами столичными службу водил.»
«23_0001_26
В Тамбов, бывало, Акулина Амельяновна под праздники выезжала. В карете золоченой, лакеи на запятках, сама в шелках-кружевах, да на горничной на приближенной платье шикарное с барского плеча. Купцы из лавок выбегут, начнут самой товары казать, всю, бывало, лавку ей в угоду вверх дном перевернут. Материи разной накупит, вот сколько аршин, платков там разных, лент ярких. Все в подарки всем. Страсть добра была дарить.»
«23_0001_27
А у Машеры к тому времени случилось горе — отец помер. Братья съехались, именье разделили, не то пошло. Братья Марье Антоновне — не отец-баловник. Прощай, воля прежняя. Не к тому Машера привыкла. Пробовала было волю показать, — видит, дело плохо. Потужила-потужила, и смолкла. Живет, из братниных рук глядит. Тут купец Осетров (богатей, мукой торговал, а маменьке моей двоюродным братом приходился) подвернулся, пошла за него Марья Антоновна, захотелось ей снова хозяйкой сделаться. Хоть и купец, да где тут разбирать.»
«23_0001_28
Этак вот несколько годов прошло: пять ли, шесть ли, более ли. Стали у Машериного мужа дела плохо идти, хуже да хуже. Покучивать стал, да в картишки поигрывать, ну, и разорился вконец. Тяжко Марье Антоновне пришлось — муж никудышный, детей куча, просто есть нечего. Сунулась к братьям, а у тех все давным-давно спущено, полушкой помочь не могут. К дяде идти — опять-таки стыд не позволяет: “Как, мол, я, столбовая дворянка, у своей прежней холопки на черный день просить приду?” Так с хлеба на квас живет, перебивается. Дети тоже подросли, детей учить надобно. Муж да братья к дяде на поклон посылают: “Ему, дескать, тебе тысячу-другую плевое дело отдать, а тебе спасение”.»
«23_0001_29
— Не могу, — твердит, а все ж таки пошла. Жалость к детям стыд, должно быть, переломила. Входит. Лакей ее в гостиную привел, пошел барыне доложить: “Осетрова-де пожаловала”. Машере-то каково, что передумала, что перечувствовала, покаместь о ней докладывать ходили? Примет ли Акулька-мерзавка? А ну, как за дверь пошлет? Всяко бывало.»
«23_0001_30
Вышла к ней Акулина Амельяновна, разодетая в белый шелковый пенюар, шелками расшитый (свои мастерицы были). Машера к ручке. Не дала та, отдернула. Да тут главная в намереньи суть.»
«23_0001_31
Усадила Марью Антоновну Акулина Амельяновна, заплакала Машера слезами горькими, стала о своем бедственном положении говорить. Акулька-то свою барыню прежнюю утешает: “Всем, — говорит, — что есть в моих средствах и в силах, вашему семейству помогу. И Ивана Андреевича своего упрошу”.»
«23_0001_32
Сдержала слово Акулина Амельяновна: деньгами сколько там тысяч помогли, детей в столицу учиться пристроили, а холстов, холстов, да провизии всякой, чего только с собой не надавали, сколько уж там возов. Поправились дела с тех пор у Осетровых. Муж Марьи Антоновны пить бросил, опять торговлю завел, прежнего богатства хоть и не было, но с достатком жили, прилично.»
«23_0001_33
А у Акулины Амельяновны сын после на всю округу славился. Рассказывали люди, чего-то он вроде монастыря завел. Женат только был, да с женой по-христиански жил, добродетельно. Добер был, весь в мать. Уж к этому времени, конечно, крепостного права уж не было, в 61 году дали волю ту.»
«23_0001_34
Вот, говорят, “детство золотое”, “пора незабвенная”. Я вот этого понять не могу. Уж мое-то детство таким уж “золотым” было, сколько я горя видала, что и сказать трудно.
Говорила я вам, отец мой старше моей маменьки чуть ли не на тридцать лет был, вдовый, первую жену пьяный битьем в гроб вогнал, а тут за мою маменьку принялся. 73 года я на свете живу и забыть не могу, как он над ней, страдалицей, измывался. Я первенькая была, в шестидесятом году родилась, за год до отмены крепостного права. Осенью маменька меня принесла, в августе месяце, Наталией и назвали6. Отцову мать тоже так звали. После меня еще две сестры были, не жили только, потому от побоев раньше времени родились.»
«23_0001_35
Батюшка мой делами разными занимался, комиссионер звали, кому именье сосватает, кому дом купит, деньги кто даст под проценты отыщет. Так, бывало, с описями да с планами разными и расхаживает, с собой носил. Знакомство обширное имел с всякого ранга людьми: и с купцом, и с дворянином, а нередко графов и князей выручал. Только дело это отцовское дохода мало приносило, потому сегодня продал там что, комиссию получил, и с деньгами, а то месяца ходит — последние гроши проживает. Пил очень. Мы больше на маменькин заработок жили, вышивать она там или шить брала, подрабатывала. И родные ее, мои дедушка с бабушкой покойные, немало из Козлова ей присылали. Так и кормились мы.»
Пять мне лет было, как большая беда случилась. В самого вешнего Николу, мая девятого, в Козлове случился большой пожар. В 65 году это было. Ахнуть не успели, как город пламенем смело, людей поразорило да поискалечило. Сгорели многие заживо. Говорят, будто велел один купец баньку себе истопить (болел очень), ну, Господь и покарал — в праздник, мол, великий этакий париться надумал. Вспыхнули от этой баньки дома, дом от дома, сарай от сарая. Дальше — больше, разбегался красный петух. Народ, кто еще от обедни не ворочался, а кто уж пришедши чаи распивали; столпотворение поднялось великое. Ветрено к тому ж еще в тот день было. Где тут тушить, разве этакую бурю утушишь, дай Бог себя спасти, да чего там успеешь из имущества.
«23_0001_37 Дедушка с бабушкой, мои дядья, тетки так же бросились именье свое спасать. Перво-наперво — образа, потом сундуки, перины… Опять-таки с переполоху не понимали, что делали. С тряпьем старым сундук из пламени вытаскивали, а добро — шубы да платья — в огне гореть оставляли. Помутился разум у человека. А сколько детей да больных погорело — сказать нельзя. Два священника — один балкой рухнувшей в церкви раздавлен был, другой, утварь церковную спасая, весь-весь обгорел, да, обезумев, в пруд бросился. Дед мой тоже сильные ожоги получил, замертво его из горящего дома сыновья вытащили.»
«23_0001_38
Много, много разорилась тогда материна родня. На краю домик купили у вдовы (уцелел край Козлова чудом), бедный, тесный домишка, какой по сравнению с прежним был. А семейство у деда великое насчитывалось. Два сына женатых, неделенных, с детьми, да четыре девицы — дочери. Дед через этот пожар и заболел. Тосковать начал, и ожоги тоже не пустяшное дело: ни волос, ни бороды, ни бровей — все спалено было. Поболел две недели и преставился. Бабушка, Ольга Андреевна, в муженьке покойном души не чаяла. Захирела, зачахла без своего друга верного, да в августе месяце за им пошла. Всю жизнь душа в душу жили, слова бранного друг другу не сказавши.»
«23_0001_39
Бабушка-покойница, Ольга Андреевна, малого роста была, худенькая, из себя невзрачная. Думалось, на нее глядя, как это она 16 здоровых детей выносила да родила. Пятнадцати лет замуж вышла. У матери своей, Анны Антоновны, одной только дочкой и выросла, дитем любезным оставалася. Они тоже не бедны были, только из-за того, чтоб капиталу не платить (коль в купцы записался, 25 рублей следовало) в мещанском сословии оставалися. А прадед мой, Царство ему Небесное, все одно торговлей занимался. В те времена почти все торговали.»
«23_0001_40
Прабабка моя, деда моего мать, Катериной Ивановной звали, дочку замуж выдавала, да Оленьку к себе в обшивки и пригласила. Видит — девка — золотые руки, тихая, скромная, ничему не перечит. Больно по душе пришлась Катерине Ивановне моя бабушка. Вбила себе в голову сына Иванушку (деда моего) на Оленьке женить. Обласкала, обдарила Оленьку, а сама к Анне Антоновне с таким разговором: “Отдай, мол, дочь свою за моего сына, потому больно девушка ваша нам приглянулась”. Анна Антоновна ни Боже мой: “Как я дите свое балованное, единственное, на шестнадцатом году замуж отдам, слава Богу, не перестарок еще моя Оленька, успеется еще в бабах пожить, дайте матери, дескать, на ее наглядеться. Да рази мы вам чета? Соседи засмеют, скажут: залетела ворона не в свои хоромы. Где уж нам к вам в родню лезть?”»
«23_0001_41
Ну, Катерину Ивановну не переупрямишь, раз что задумала — купут. А тут еще прадед-покойник прабабку давай учить: “Ты чего, Анна Антоновна, — говорит, — баба-дура, не в свое дело суешься, да нам честь великая с Осетровщиной породниться”. Высватали Оленьку.»
«23_0001_42
Анна Антоновна, глаз не осушая, дочку любимую оплакивая, приданое той заготавливала. Сарафанов нашили с позументами, платья в блестках, летники старинные, еще допетровского времени, что самой ей, Анне Антоновне, в приданое давали, Оленьке отдала. Ну, ясно, перин, подушек, холстины вороха, полотна различные, домотканые. Всего как полагалось. Свадьбу справили чин-чином.»
«23_0001_43
Вот раз свекровь-то и говорит Ольге Андреевне (ехать куда-то надо было): “Оденься, — говорит, — Оленька в лучшее платье”. Оделась бабушка, вышла к свекрови, та как ахнет: “Да что ты, — ахает, — матушка-голубушка, этак вырядилась!” А на той дилетка (вроде сарафана), вся позументом расшитая. — Нет, — Катерина Ивановна ей молвила, — так, милая, не годится, купцы засмеют. Пойди переоденься.»
«23_0001_44
А переодеться-то не во что. Все приданое золотом, словно ризы поповские, блестит. Ой ты батюшки! Осерчала Катерина Ивановна, не на невесту, правда (та-то не виновата, конечно), а на Анну Антоновну с мужем, зачем ерунды девке настряпали. Все велела в узлы связать и назад несть. И Анна Антоновна на Осетровых ой как обиделась! Сидит на полу, дочерины наряды перебирает и воет-причитает по кажной вещи: “Энто ли плохо, энто ли не красота ли, не роскошь?” За полцены продали. Нашлись дураки, купили.»
«23_0001_45
А Оленьке свекровь все новое справила. Любила ее больно свекровь, не обижала, а как первенький, Николушка, родился, прямо души в ей чаять не стала. И с Иваном Николаевичем Ольга Андреевна по-христиански, дружно жили.»
«23_0001_46
Ну, значит, я опять о маменьке-покойнице да о детстве своем рассказать хочу. Как погорели Осетровы-то, нечем было им помогать маменьке, тут уж нужда совсем к нам переселилась. Мало того, шутка сказать, маменька обоих родителев в три месяца лишилась, да пить-есть надо, дочку — меня обуть, одеть, накормить. Я, конечно, несмышленыш была, не понимала, что хорошо, что вкусно, сунут сайку — и рада, чего мне еще надобно? А отец, ясное дело, ежели и зарабатывал, все пропивал.»
«23_0001_47
Стала маменька чулки брать сшивать шелковые для театров и театральных школ. Да, поймите вы, машин тогда не было, все вручную, сколько глаз по ночам портила! Отец, бывало, пьяный придет, давай мать учить. Избить всю — это, по-прежнему, учить называлось. Потому он муж, ему власть, а по пословице старинной — курица не птица, баба не человек.»
«23_0001_48
Вся она-то, моя бедная голубушка, в синяках, да в кровоподтеках ходит. Куда там жаловаться, кому! Потому всяк муж своей жене господин, а на венчанье Апостол читается: “Жена да убоится своего мужа”. Он, мол, тебе сапогом в живот, а ты молчи, он, дескать, твой кормилец и повелитель.»
«23_0001_49
Что вы, разве можно у соседей укрываться было? Стыд и срам сор из избы выносить. Да и всюду такое творилось, по всей матушке-России мужья жен “обучали”. И бедные, и богатые.»
«23_0001_50
Только уж, когда батюшка-покойник за меня принимался, тут маменька, словно наседка на коршуна, обезумев, кидалась.
— Меня, — кричит, — хоть всю искалечь, а дите тронуть не смей, младенца безгрешного.»
«23_0001_51
В трезвом-то виде отец, особенно когда деньжата водились, и побаловать не прочь был. Куклов мне, сластей накупит: “Играй, мол, Наташенька”. Все ж таки боялась я его до смерти. Бывало, чуть заслышу: сапожищами гремит, — в угол, аль под кровать забьюсь, дрожу вся от страху — вот-вот сейчас побоище начнется.»
«23_0001_52
Раз сидим мы, обедаем, вдруг отец-то и говорит: “Глядите, — говорит, — вот старика Евдокимова10 в баню повели”. Мы к окну. Видим, ведут двое приказчиков под руки старого, бритого, в черной чуйке одетого да в сапогах мимо наших окон. Слепой он уж 8 лет был, темную воду в глазах имел. Его молодцы11 раза два в месяц в баню париться водили. Первый богатей был нашего прихода, какие иконы да паникадила в церковь Спаса на Песках12 пожертвовал, обновил храм за свой счет, деньгами дал несколько тысяч на помин души.»
«23_0001_53
Сыновья отцов карман порастрясли изрядно, вино да кутеж, на женщин опять-таки. Батюшка мой сказывал (ему тоже люди говорили), ужины любил Дмитрий Григорьевич Евдокимов задавать. Из серебряных бокалов за его здоровье пили, да затем эти бокалы ногами топтали, чтоб, значит, из них ни за чье здоровье больше не пить. Так вот как я вашего бабушки деда родного в первый раз увидела.»
«23_0001_54
Про отца Димитрия Григорьевича сказывали, что лет 80 назад он в Москву в лаптях пришел, да повезло, видно, человеку: какое под старость каретное заведение имел, каким владел капиталом. Опять-таки дома, мебель там всякая, золото-серебро.»
«23_0001_55
А Димитрию Григорьевичу не повезло в детях. Все кутилы вышли сыновья, денежками по сторонам щедро сорили. Им в Москве известность была по этой части. Один-то сын, может, и посмышленее других вышел, да убогонький родился — с горбом. Михаилом Димитриевичем звали.»
«23_0001_56
Сам-то к старости совсем ослеп, ну и пользовались и свой, и чужой, дело понятное. Уж это испокон веку было и будет всегда, ничего тут поделать нельзя. Потому люди.»
«23_0001_57
Другой раз тоже сидим мы, не то обедаем, не то чай пьем. Глядим, по двору женщина какая-то словно кого-то разыскивает. Маменька приглядываться стала, да вдруг как вскрикнет: “Да это, — говорит, — моя Фиеза!” Ну, выбежала во двор, расцеловались, в нашу горницу ввела. Я свою тетеньку сроду не видала, гляжу во все глаза. Росту невысокого такая, худощавая, ряба страх и некрасива. Ей уж лет под сорок было, маменьки моей чуть моложе. Девица. Жизнь праведную вела.»
«23_0001_58
Лет с восьми до храма Божьего больно усердной сделалась, а мясное да молочное совсем кушать перестала. Диву давались, как ребенок крохотный сам на себя пост наложил и, ни Боже мой, никак кусочка, окромя постного, в рот не возьмет. А к двенадцати годам»
«23_0001_59
вздумала раз в день пищу принимать, а по средам и пятницам совсем ни к чему не притрагивалась. Тут стали с Фиезой припадки твориться. На землю падала, билась, пена изо рта шла. Сколько ее отчитывали, думали, порченая, ничего не помогало. К доктору водили, тот говорит: от поста такое приключилось. Бабушка, Ольга Андреевна, Фиезвочку так и сяк уговаривать, брось, мол, пост, не монашка ты, чего зря здоровье губишь. Ничего слушать не хочет.»
«23_0001_60
Позвали духовника. Долго он с ней разговаривал: “Богу, — говорит, — не угодна такая жертва, надо, мол, жить, коль Бог жизнь дал, да дела добрые творить”. Одним словом, приказал ей духовник воздержание от пищи неразумное бросить, а Фиеза-то молвит и ему, духовнику-то, и матери, бабушке моей: “Да мне ваша еда — мясо там, рыба да молочное — и видеть-то противно!” Правда, морить себя голодом перестала, а скоромное так и не ела, исключенье делала в светлое Христово Воскресенье, как от обедни разговляться садились, кусочек пасхи с куличом да чуть яичка священного пробовала. И до следующего года. Только болесть ее не оставила — так всю жизнь припадочной и была. А жила она до 81 году. Все они, матереня родня, долго жили.»
«23_0001_61
Дед-то мой, Иван Николаевич, когда скончался, бабка решила Фиезву в монастырь пристроить. Стали объезжать монастыри. А той-то там, то нехорошо, то тут-то плохо, все не по ней, так и вернулись в Козлов ни с чем. Только деньги зря проездили.»
«23_0001_62
Характера Фиезва неуживчивого была, собой дурна, припадочная, да еще косноязычная вдобавок. Станет, бывало, говорить, ничего понять нельзя: спешит, языком спотыкается, все слога перевирает. Ну вот, к примеру, сказать бы надо “тебе”, а она “тыде” скажет. Ну, ясное дело, смеялись над ней, дразнили. Ей только в одиночестве и жить. Да и, к слову сказать, обеднели они после пожара, а без денег в монастыре тоже не сладко. Работой завалят. Да и куда такая великая постница с монашками уживется? Монашки строгости не любят.»
«23_0001_63
Стала Фиезва в Козлове опять проживать. То у сестры замужней, то у братьев. Золотые руки были. Никогда без дела не сидела. Даже в церковь с работой ходила, стоит себе, службу слушает, устами молится, а сама чулок вяжет. Смеялись над ней, ругали спервоначалу, а потом уж привыкли.»
«23_0001_64
Одевалась? Нет, не по-монашески. На голове платок там, косынку обыкновенную, юбку темную носила и блюзю, тогда больше все звании блюзы широкие носили с завязками назади. Многие и знатные так одевались.»
«23_0001_65
Пришла к нам, значит, в Москву, Фиеза из Козлова. А вот зачем пришла. Куриная слепота у ней сделалась, чуть сумерки, ничего тетенька моя не видит, как есть слепая. Так бы она очень и не скорбела (на все ведь воля Божия), а ей уж это безразлично было, мирское-то, да работать надо, вот беда. Глаза — хлеб.»
«23_0001_66
Пошла она к доктору знаменитому, Войнов тут в Москве по глазам был14. Так, мол, и так. Не вижу ничего вечером. Посмотрел тот ее и говорит: “У тебя, — говорит, — матушка моя, оттого все это приключилось, что больно запостилась ты всю жизнь свою”. Все кушать велел. Да уж, конечно, совсем выздороветь не смогла, хотя и лучше стало.»
«23_0001_67
К концу жизни в Братолюбивом обществе в богадельне она жила. Давыдов той богадельней правил, Иван Юльевич. Хорошо там было. Комнату ей дали, по рублю денег каждый месяц. Довольна была. Только уж очень с соседками ругалась. Дразнили ее за ее язык.»
«23_0001_68
Как умерла, 40 дней ей сравнялось, пошла я к Василию Кесарийскому (наш приход тогда был) панихиду по новопреставленной Феозве служить. А протодьякон-то, Иван Николаевич (тезка моему деду полный) заупрямился, и все тут: “Нет, — говорит, — такого имени, Фиозвы, напутали вы, верно”. “Как, — отвечаю, — могу я тетки своей родной имя спутать? Я, — говорю, — подлинно знаю”. А он — никак, сердится. С ндравом был покойник. Красавец, голосина какой. Спился он и не старый еще помер… Ну, значит, не могу, да и все тут. Я в слезы. Пошел в алтарь, о том — о сем, все книги перерыли, пересмотрели. Нашли такую святую, отслужили, помянули, как полагается. А то такое дело. Чем она-то, покойница, виновата?»
«23_0001_69
Надумали мать с отцом меня в школу отдать. Одиннадцатый годок мне пошел. Без дела я, правда, не болталась, маменька-покойница шить, вязать показывала, читать по складам обучила (она у меня хорошо грамотная была, а в молодости даже французскому обучалась). Тоже и по хозяйству я что разумела — сварить, приготовить могла.»
«23_0001_70
Подруг у меня мало было, Юлия только одна (по соседству жили, а затем и учились вместе). И все больше я дома с маменькой пребывала, рассказы ее о старине слушала. В церкву, конечно, каждый праздник ходили, а чтоб в гости — редко, скупа маменька на знакомства была, к дружбе относилась строго. “Коль ты всем друг, значит, мне не друг”, — повторять любила. Да и какие у бедных людей друзья-приятели?»
«23_0001_71
Только с одной семьей сошлась моя маменька, де Спилер фамилия была, из дворян, благородные. Бедны только очень были. Посватался за дочку ихнюю кондитер Иванов, Николай Иванович, богач (зал со столом они под свадьбы да похороны сдавали) и отдали Лизавету Николаевну. Что слез было! Зато, можно сказать, всю семью от голоду спасла.»
«23_0001_72
Николай Иванович жену любил, слов нет, только пил сильно, а в пьяном виде, дело известное, давай свою законную половину тузить. Раз ударил, другой прибил, Лизавета Николаевна-то и говорит: “Я, — говорит, — над собой издеваться не позволю, потому я благородная, а не купчина серая. Возьму и уйду”. Как снова напился он, замахнулся, она, в чем была, да к Анне Васильевне. Анна-то Васильевна ихняя знакомая была, может, свойственница какая, она же за него ее и высватала.»
«23_0001_73
Ну, протрезвился Николай Иванович, прибежал за женой, иди, дескать, на свое место. “Нет, — отвечает, — не пойду, да и мало того, к мировому подам”. А Иванов-кондитер, Царство ему Небесное, покойник, уж труслив был — не приведи Бог. Как услыхал: к мировому, — бух жене в ноги: не губи, мол, не срами, пальцем тебя не трону, зарок дам капли вина в рот не брать.»
«23_0001_74
И в самом деле, как обещался, не только ее не тронул, — пить совсем перестал. Как ножом отрезало. Ни-ни с тех пор. Очень счастливо жили. Только одно, Господь детьми не наградил. Я замуж как выходила, он меня благословлял, в посаженых отцах на моей свадьбе был.»
«23_0001_75
Еще мать с одним семейством знакомство водила. Стародумовы, у Горбатого моста18 проживали, лавку свою имели в Ножевой линии19. Четыре девицы у них были, и все четверо замуж идти никак не хотели. Им о замужестве никто даже и заикнуться не смел. Прямо-таки боялись мужчин и ненавидели. “Как это мы дадим тело свое на поругание, срамоту этакую да грех выносить будем?” Так и жили при родителях. Старшим лет за сорок было, а младшей, Александре, лет 25. Хороша собой, очень даже недурненькая брюнеточка была, многим нравилась. Ну а свататься не сватались, знали ихние причуды. Одни сестры вечно дома сидели. Редко-редко в праздник большой к ранней обедне сходят. Мать с отцом в летние вечера на крылечке хоть посидят, воздухом подышат, а они так и на крыльцо не показывались, чтобы, значит, их случайно кто не увидал. По дому всю черную работу справляли, кухарки не держали они (хоть и средства к тому были), все же чужой человек, начнет сплетни разводить. Вообще, ежели к ним кто придет, запрутся они все четыре в своей комнате и носа не кажут. Хотя к маменьке, случалось, и выходили. Со странностями с большими девицы Стародумовы были.»
«23_0001_76
Летом мне весело жилось. Тогда никто ни на какие дачи никогда не выезжал, разве уж знать в свои поместья. Мы в ту пору в Дровяном переулке жили, у Новинского бульвара. Теперь-то он переименовался, не то Протечный, не то еще как называться стал, в точности не знаю.»
«23_0001_77
За нашим домом лесной склад начинался, площадь большая, редко когда, да и то к осени, бревна свозили, гуляй, бегай, раздолье! Бывало, в апреле-мае зазеленеет все, трава подымется… ну, какая тут еще деревня нужна! В прятки, бывало, играем день-деньской с ребятишками, друг за дружкой гоняемся. Я раз чуть себе ребра не поломала, бежала в сумерках, да на кадку-то напоролась. Свету Божьего невзвидела, в глазах потемнело. Давай щупать, целы ребра ли? Целы, слава Те, Господи. С тех пор осторожнее стала.»
«23_0001_78
Говорила уж я вам — одна-разъединая подружка у меня была, Юлия. Мы с этой самой Юлией с измалетства дружбу держали, играли сначала вместе, а потом в школе вместе шитью обучались. Тринадцати лет осиротела Юлия. Отца-то она и не помнит, годов двух, что ли, осталась, как он помер, а мать у ней мастерицей-вышивальщицей была, да чуть поболевши, одну»
«23_0001_79
дочку оставила. Правда, тетка еще у Юлии существовала, да бедно жила та тетка, сама шитвой еле кормилась. Куда девать девчонку? Окромя монастыря некуда. Нашлись добрые люди, в монастырь пристроили. Не хотелось ей в монашки идти. Да ничего не поделаешь, по бедности. По своей охоте тогда мало кто в монастырь шел. Либо сироты, призреть некому, либо убогие какие, коим в миру места нету. А то по родительскому обещанию. У меня тоже одна знакомая была, замуж когда выходила, обещание дала, одну дочь и сына Богу на служение отдать. Две дочери у нее было: старшую, Лизавету замуж отдала, а Аннушке пришлось в монашки идти. Как ослушаешься? Обет. Все равно в миру счастья не будет.»
«23_0001_80
Ну, значит, про Юлию. Не видала я свою подружку, почитай, четыре года. Раз как-то привелось мне в Новодевичьем монастыре у обедни быть. Стала выходить из собора, окликает меня кто-то: “Наташа, ты ли это?” Оглянулась — монахиня стоит молодая. “Ты, — говорит, — не узнаешь меня?” Смотрю — Юлия. Спервоначалу не признала я. Заплакали мы обе, детство вспоминали, о себе каждая рассказывала.»
«23_0001_81
— Как, — спрашиваю, — тебе-то живется?
— Ничего, — говорит, — живу, мне, — говорит, — не плохо. Я в хору пою, у меня голос, все хвалят — больно хорош. Приходи, — зовет, — ко мне в гости. Да так, не помню уж почему, не попала к ней я.»
«23_0001_82
С той поры еще десять лет прошло. Я уж замужем была; с мужем в Смоленской губернии проживала, про Юлию мало слышала. Живет себе в монастыре и живет. А вспоминала я ее часто. И, по правде сказать, жалела.»
«23_0001_83
Вдруг узнаю: Юлия моя не монашка больше, а замужняя женщина. Как же так, думаю? Приехала я в Москву, узнала, где она живет, да и сходила к ней. Уж обрадовалась она мне, где усадить, как угостить не знала. А живет знатно. Свой дом — палаты, мебель золоченая, штофом крытая21, картины на стенах, как сейчас помню, из слоновой кости. Сама в бархате, в кольцах. Красавицей стала.»
«23_0001_84
Все мне тут подробно и рассказала. До двадцати восьми лет в Новодевичьем жила. В хору пела, все ее голосом восхищались. Влюбился в нее ее теперешний муж Иван Димитриевич Миронов, через тетку (тетка-то еще жива была) сговорились, приехала тетка в монастырь — будто племянницу навестить, Юлия пошла будто тетку провожать, села на извозчика и прощай. А то так ни Боже мой, из монастыря разве пустили бы?»
«23_0001_85
Мужа она не любила, конечно, так прямо и говорит: за деньги шла на богатую жизнь. И монашеское все больно опостылело ей.»
«23_0001_86
Муж Юлиин прежде дворецким был, крепостной бывший барыни Перской (Перскую-то ваша прабабушка хорошо знала). Он даже грамотный был, наружность имел представительную и ото всех большим уважением пользовался. Барыня была очень в годах, наследников прямых не имела, а дальних родственников не признавала, да умирая в завещании все богатство свое своему дворецкому и завещала. Может, он даже какой родней приходился, о том мы не слыхивали, а то, возможно, за преданное служение.»
«23_0001_87
Так и остался Иван Димитриевич в ее хоромах жить-поживать22. Всеми картинами, золотом, серебром владел. По праву, как ему полагается. Когда Юлию в соборе на крылосе23 услыхал и увидал, ему уж за пятьдесят было. Влюбился сразу. Юлию обожал. Что говорится, каждую пылинку с нее сдувал. Только умер рано. И пяти лет не прожили. Дочку оставил маленькую, Варенькой звали.»
«23_0001_88
Тут Юлия моя после мужниной смерти развернулась вовсю. Деньгой сыплет направо-налево. В консерваторию поступила, петь дальше учиться, а по праздникам в хору церковном, любительском пела, у Воскресенья в Барышах24 (тогда любительские хоры только в моду входили). Весь хор, бывало, ужинать да обедать к себе звала. Мало ли стоило. Я к ней ходить все реже и реже стала, не компания она мне.»
«23_0001_89
Так помаленечку, полегонечку все из дома, что подороже и поценней, уносилось, да и прислуга крала. Какая Юлия Григорьевна хозяйка? У нее веселье да шуры-муры в голове. Да и видать монашку во всем: хозяйству, ценам мимо рук катиться давала. Так Персовское богатство все спустила.»
«23_0001_90
Задумала вдруг дом продавать. Сидит в гостиной (народу у ней в этот день много было), да и говорит: “Продаю, мол, дом”. Один купец и спрашивает: “Сколько, значит, вы просите”. — Да, давайте, — отвечает, — 75 тыщ. — Нате, извольте. — Тут же денежки ей выложил.»
«23_0001_91
На другой день с домом покончили. Только в скором времени узнает моя Юлия, дом-то тот вдвойне цену имеет. Накинулась на купца: “Что вы меня, — кричит, — обманули, дом 150 тыщ стоит!” — Вы, — он-то ей говорит, — просили 75. Сколько просили, столько и дал.»
«23_0001_92
Ничего тут не поделаешь. А дом-то хороший, на Остоженке, подле церкви Успенья. Покойная барыня Перская, рассказывали, каждый праздник к обедне цугом выезжала. Первая лошадь в церковных воротах, а карета у самого дома. Два шага. Да уж так полагалось, зазорно считалось этакой барыне пешком ходить. Только влезла, да уж вылезать.»
«23_0001_93
Недолго те денежки у Юлии держались. В год, а может и меньше, почти все прокутила. Помогли добрые друзья. Хорошо еще, на дочкино, на Варенькино имя до ее совершеннолетия 20 тысяч положила, а то бы осталась Варенька без приданого. Юлия сама в Марьину рощу переселилась, знакомых стыдиться стала, белошвейную мастерскую открыла там. Только дело не пошло. Опять-таки, какая Юлия хозяйка, что она понимает?»
«23_0001_94
Под конец жизни к Троице жить переехала, домик купила. Уж чем жила, не знаю, неважно жила, а все прежних привычек не бросила. Кутеж с утра до ночи. И монахи, и семинаристы, и светские. Мы с мужем к мощам ездили на поклонение, у них останавливались. Не пондравилось нам у Юлии Григорьевны, шум, суета, словно трактир. Вскорости Юлия умерла, а Варенька замуж вышла, за доктора. Хорошо жили, детей у нее много было.»
«23_0001_95
Как-то зимой сидим мы с маменькой, вдруг стучат в дверь. Входит Василий Иванович с мальчишечкой этак году на седьмом. Румяненький такой, беленький, пухленький, как сейчас помню, в поддевочку сборчатую одет, красным кушачком подпоясанный. Настенькой зовут, Анастасием Александровичем, бабушке вашей родным братом приходится. Тут-то я его, детаньку, первый раз увидала.»
«23_0001_96
А Василь Иванович учитель ихний был, дядькой что ли вроде при Настасиньке. Пил — страх. Как запой у него, бывало, начинается, ваша прабабушка, покойница Евдокимова, Василия Ивановича к нам выпроваживала: “Иди, дескать, к другу-приятелю пей”. Они с моим отцом на пьянстве большую дружбу вели. Матери-то каково, матери! То один пьяный бушует, а то два шумят. Одного уложи, другого уложи до вытрезвления — а там сызнова сказка про белого бычка зачинается. Да то подай, да прими, закусить собери опять-таки.»
«23_0001_97
Бывало и так: одумается на день, на два батюшка-покойник (может и не на что выпить), в настоящем виде сидит, о делах помышляет… Нет, пришел Василь Иваныч со штофиком и пошла-поехала. Вот уж подлинно Евдокимовы с больной головы на здоровую придумывали от пьяного учителя избавляться. Налижутся до чертиков, так что они, окаянные, им в глазах мерещутся.»
«23_0001_98
Как-то Василь Иванович мне от вашей бабушки подарков принес. Коробку красивую, куклу да гостинцев разных. А вашей бабушке в ту пору так же, как и мне, годов с десять, верно, было.»
«23_0001_99
Ну, значит, на одиннадцатом году меня в школу отдали. Главное нас там шитву обучали, грамоте, письму, счету опять-таки, Закону Божьему, конечно. Я даром училась, казна за меня платила, а были и за свои деньги. В наше время это не мало стоило, по тогдашнему исчислению. А ежели бы где в мастерской, у хозяйки шитву обучаться, пока обучишься, да в люди выйдешь, бита-перебита бываешь. Лютые хозяйки были, мало того, работой морили да голодом, спать совсем девчонкам не давали и за малейшую провинность как Сидоровых коз лупили. Иная, бывало, в ученицах сидит, а сама только в мыслях имеет, как в мастерицы выйдет — над своей»
«23_0001_100
же сестрой измываться. Прямо так и говорили: “На ваших, мол, шкурах свои, мол, побои возмещать буду”. Вот какие звери бывали! Да, впрочем, их же зверьми и делали. Это подумать только: ни за что, ни про что тебе с малых лет сто раз на дню ребра считают. Озвереешь, понятно. Тут одна хозяйка, Воробьева — Воробьихой звали, ох, и люта была. Не раз, говорят, до мирового доходило. А у нас мир, тишина, ругать, конечно, ругнут, коли что не так, ну, а так даже ни подзатыльника.»
«23_0001_101
На шестнадцатом году жизни своей школу я окончила, шить, кроить умела. Надо было меня к месту куда пристраивать. Отец в ту пору второй год болел, вставать не мог. Доктора определили — чахотка у него, а может, и оттого, что пил много. Думается мне, больше от этого. Маменька несчастная с им совсем замаялась, покоя ни днем, ни ночью. Через год он отмучился, скончался. Хоть и плакала мать, а все ж он ей руки развязал, по истине говоря.»
«23_0001_102
Устроили меня добрые люди к вашей прабабушке, к Марье Дмитровне Евдокимовой, и стала с тех пор жить у них. Шила там чего, при самой Марье Дмитровне находилась, помогала чем могла.»
«23_0001_103
Марье Дмитровне в ту пору лет за шестьдесят было, она уж годов 7—8 совсем слепая была (желтая вода у нее, как и у отца, в глаза кинулась). В девушках всю жизнь оставалась, всем домом правила, а над сестрой и братьями, как отец ихний помер, бесконтрольной опекуншей была. Тогда это так называлось. Значит, делай что хочешь. Жила с ней сестра ее, а ваша прабабушка родная, Надежда Дмитровна Трубникова с детьми: с Анной Александровной (той годов 17 было), с Лидией Александровной, бабушкой вашей (эта мне ровесница, на месяц, что ли моложе), с Софьей Александровной и с Настасием Александровичем. Софья-то Александровна еще малым ребенком была, седьмой ей шел, что ли, а Настеньке, верно, 12—13 уж сравнялось. Еще проживал с Марьей Дмитровной родной брат ее, Михаил Дмитрич, горбатенький, да вдова старшего брата Николая Дмитрича — Глафира Сергеевна. «
«23_0001_104
Экономка у них служила, Прасковией Васильевной звали, да сын Сережа к этой экономке из военной гимназии в гости ходил. Нянька старая, Аксинья Павловна, из крепостных, что еще самое Надежду Дмитровну нянчила, постоянно у них проживала. Только, бывало, уедет в деревню, Марья Дмитровна шлет за ней: соскучилась, мол, езжай, нянька, гостить. И гостит месяцами. Жить без нее Марья Дмитровна прямо не могла. Сын этой самой Аксиньи Павловны, Филипп Платонович (уж в годах мужчина) у нас в лакеях жил, там что нужно на побегушках… Неделями также гащивала дальняя родственница, вдова полковника, Соколова Юлия Терентьевна. Раз в год и мы с Марьей Дмитровной в гости к ней подымались на несколько часов. Что суеты, разговору было… Домик она свой имела у Трифона мученика в приходе27.»
«23_0001_105
Много у Марьи Дмитровны жило народу, и своего, и чужого. Многих призирала, помогала деньгами, замуж да на места пристраивала. Страсть добра была Марья Дмитровна, но и строга. Все, бывало, в доме от малу до велика перед ней трепещут, слова сказать боятся. И стара, и слепа, а силу большую имела.»
«23_0001_106
Росту Марья Дмитровна среднего была, полная в теле, лицом приятная, хоть и строгая, волосы на два ряда клала, дома простоволосая ходить любила, а ежели кто из соседей приезжал, чепец, либо фаншетку29 кружевную надевала. Да чепец редко, недолюбливала она чепцы, а много их имела, с различными муаровыми30 лентами. Дома-то все больше да в капотиках темных сидела, а при гостях, конечно, в платья шелковые облачалась. Одежды всякой у нее пропастища была. Помню, при мне чудесную шубу себе бархатную заказала, пальто англицкого сукна, по тринадцати рублей за аршин плачено, да только раз в церкву и обновляли. Капор тоже отдавала делать себе на заказ, да не кому-нибудь, а французенке, мастерице, Бланш Ревью звали. Принесли этот самый капор, надела его Марья Дмитровна: “Гляди, — говорит, — Наташа, не будет ли мне вон тут дуть?”»
«23_0001_107
— Нет, отвечаю, — Марья Дмитровна, — не будет. — А с энтой стороны? — Тоже, — говорю, — не будет. — Поди, — велит, — Надежду Дмитровну позови. Пришла Надежда Дмитровна: “Звали вы, мол, меня?” — Да, звала, дескать, чтоб поглядела ты, не поддувает ли мне где в капоре? Та и так, и сяк: “Нет, мол, все хорошо”. — Ладно, — говорит, — иди. Спрятали мы его, капор-то, в коробку, да так его покойница Марья Дмитровна и не надевала.»
«23_0001_108
Говорю я вам, она своего дома никогда не покидала. Летом, и то редко, в палисадничек выходила, да уж счетом два раза на Новинский бульвар, воздухом подышать. В баню выезжала в месяц раз примерно. Тут Анны Тимофеевны — акушерки (старая-престарая была, ваших бабушек принимала) прислуга Лизавета Марью Дмитровну в баню водила. Никто ей так угодить не мог, по ее косточки веником распарить. Любила Марья Дмитровна эту Лизавету — страсть. Сплетница Лизаветушка была, каких свет не видал. Всего-всего, что было, что не было, с прикрасами расскажет. Шубу носила с круглым широким воротником (тогда такие старухи донашивали) и на один рукав надевала, правый так болтался. Это из уважения к Марье Дмитровне.»
«23_0001_109
Раз в год ездили мы к Юлии Терентьевне, да раз в год в церкву Спаса на Песках — приобщаться. Исповедовать на дом батюшка приходил, меня за им и посылали. Не старый еще был, отцом Сергием звали. Он вот какой был: не женатый, не монах. В то время вещь совсем не бывалая. Прихода потому своего не имел, ранние обедни у нас у Спаса Песков служил. Марья Дмитровна его почитала и уважала за то, что он девственник был. Это она людям в великую заслугу ставила. Марья Дмитровна сама в чистоте всю жизнь прожила и грязь такую ненавидела. Как услышит, бывало, про кого, ходит и плюется. К ней в молодости пропастища женихов сваталась. Островского писателя отец руки просил, сенаторы разные. Только она всем отказывала, потому, говорит, не я им нужна, а мои капиталы. Так и не пошла. Не хочу, мол, свободы своей терять, у мужа в подчинении находиться. И вся тут.»
«23_0001_110
Всех мужчин погаными звала. “Что б, говорит, когда да с мужчинишкой, да подумать-то тошно”. Даже за руку ни с кем не здоровалась: “У них, дескать, руки поганые”. Разве уж какие важные — а к ней много важных господ езжало: присяжный поверенный, например, Фаворский Иван Адамович (дела ее вел) иль так кто еще, ну, значит, подаст руку, и тут же в свои покои — мыть. Ужасть брезгливая была. За скобки дверные скрозь носовой платок бралась, мыть мылом их приказывала.»
«23_0001_111
Постель сласть (я ей помогала) у нас по особому чину полагалось. Чтоб ни кончиком одеяла либо простыней пола не коснуться. Тогда все чистое меняй сызнова. Ни на стул, ни на кресло, Боже упаси, положить — опоганили. Потому там все сидят, грязнят. Зараза — одно слово.»
«23_0001_112
А хуже всего она меня ключами донимала. Говорила уж я вам, Марья Дмитровна всем правила, все распоряженья всем давала, без ее разрешения никто в доме чихнуть не смел. Так, значит, ключи от всех кладовых да от шкапов и сундуков у нее находились. Как ей кто ключи вернул — перво дело мыть. А это разов двадцать на дню так-то. Руки у меня совсем закоченеют, особо зимой (топили, к слову сказать, не очень — экономили, дом громадный был). Ну, стала я на хитрости пускаться. Побренчу рукомойником, побренчу ключами: “вымыла, готово. Теперь, мол, вытирать стану”. А то виданное ли дело — целый день ключи мыть. У меня на руках цыпки пошли с того.»
«23_0001_113
Хоть и слепа была Марья Дмитровна, и стара (год, два ли после француза родилась. Пострадали они, Евдокимовы-то, в ту пору. Как Москва горела, бежали они, дом совсем побросавши, а деньги, золото с серебром, в колодезь опустили. А дворник-то возьми с перепугу все французам и выдай. Ну, потом, ничего, поднялись, опять богачами стали). Так вот, значит, несмотря на слепоту свою не сидела без дела Марья Дмитровна. Вяжет, шелк ли распутывает, сама ли что рассказывает. И других послушать любила. Уж у нее завсегда, каждный день ее навещали, развлекали, то Марья Куприянна, старуха такая была, а то Анна Тимофеевна — акушерка со своей Лизаветушкой, Ольга Ивановна — эта троюродной сестрой, что ли, приходилась. На Воронухиной горе жила, тоже очень в летах старушка. Собак, кошек у ней ужасть водилось. Всех бездомных подбирала. Вонища в квартире — я чуть не задохнулась (посылали меня раз к ней). К нам, бывало, придет, сидит за обедом и так это тихонечко, чтоб никто не видал, суп ли, жаркое ли в ридикюльчик потихоньку прячет (так уж всегда с ридикюльчиком ходила). Своим кошкам, значит. Потешалась над ней Марья Дмитровна: “А ну-ка, — говорит, — Ольга Ивановна, открой ридикюльчик-то, покажи, чего у тебя там есть”. А та красная сидит, смущенная, несвязное бормочет. Пошутит, посмеется Марья Дмитровна, и с всего-то ей велит из кухни с собой надавать.»
«23_0001_114
Галкина еще ходила купчиха, в Марьи Дмитровнином доме наверху проживала. Эта Галкина, Александра Ивановна, за серым купцом замужем была, много от ихней серости терпела, а как муж скончался, от свекрови да золовок уехала, по отдельности жить стала. Та, бывало, все сплетни со всего Смоленского принесет. И о Замятиных, о Комаровых, о Стародумовых. Иванов то, да Медведев се. У того свадьба, энтот помер, у кого родины, у кого крестины, кто разорился, а кто спьяну дебош сотворил. Три короба наговорит, натреплет, настрекочет. Что было и чего не было. Марье-то Дмитровне все слушать интересно, потому тут на Смоленском рынке родилась, тут и выросла, всех до единого человека знает. Марья Дмитровна все запоминает, поохает, посмеется, а потом другим расскажет. И непременно прибавляла: “За что купила, за то и продаю”.»
«23_0001_115
Нет, не любила она, чтоб ей вслух читали. Газет совсем не признавала, хотя чуть ли не “Современник” выписывала. Сама грамоте плохо знала, едва, говорят, читать умела, да имя свое подписать могла.»
«23_0001_116
Марью Дмитровну все уважали и боялись очень. Потому все из ее рук глядели. Словом, перечить не смел никто. Властная была Марья Дмитровна, все перед ней на задних лапках ходили. Она всем “ты” говорила, и знатным даже каким, а ее все по имени-отчеству величали, и братья и сестры тоже. Потому старшей — уваженье. Племянницы боялись — страх. Шагу, не спросившись, вступить не могли.»
«23_0001_117
Надежде Дмитровне нельзя сказать, чтоб сладко жилось. Красивой ее тоже назвать нельзя было, да и знать я ее стала всю уж измученную, издерганную, столько пережившую. Лет ей тогда под сорок было, а куда старше глядела, по правде вам скажу. Надежда Дмитровна на четвертом году от матери сиротой осталась. Марье Дмитровне в ту пору под тридцать было (старшая она из них из всех, из Евдокимовых). Все воспитание Наденьки у нее в руках было, обучила ее хорошо: та и по-французскому говорила, и танцевала, сказывали, дивно, и вообще всякие науки знала. У Войлощникова в пансионе обучалась, в ихнем же доме.»
«23_0001_118
Как выросла Надежда Дмитровна, одинаковые ей с собой сестра платья делать стала. Одной с розовыми лентами, другой — с голубыми. А Марье Дмитровне в ту пору уж сорок было… Лет девятнадцати Надежда Дмитровна замуж вышла. По любви выходила. Из дворян он, из столбовых, супруг Надежды Дмитровны был. Из самой знати, барин настоящий. Видный, говорят, собой был, хоть и красотой не блистал. Да на что мужчине красота, мужчине сила нужна. Говорила после Надежда Дмитровна, что, дескать, на моих деньгах женился. Гол как сокол, как бубенка35. Думал, за ей, мол, большое приданое дадут. Что Бог бережет, голе Бог подает. Пить — не пил, а насчет карт — было дело. А бабник быль большой, срамота какая. Через это и разошлись.»
Российский архив, Том XI, 23. Как жили ваши бабушки и прабабушки” Воспоминания Н. А. Бычковой, Документы личного происхождения